Сколько себя помню, на вопрос «Где ты живешь?» я отвечала «в "Булате"». Сегодня это неофициальное название моего дома знают разве что некоторые таксисты, старожилы улиц Румянцева, Соколовского, Ломоносова и 25 Сентября – теперь район этой «вилки» именуется «возле "Макси"», – краеведы и, может быть, смоляне, увлекающиеся специфической городской топонимикой.

А для меня «Булат» – точка отсчёта времени и пространства, дом, который строили родители, дом детства. Как говорили сотни полторы лет назад – родовое гнездо; и одновременно, как сказали бы в середине прошлого века, – жильё коллективное, в чём-то даже коммунальное: несмотря на огромное количество квартир в каждом из двух девятиэтажных корпусов, в девяностые здесь все друг друга знали, все здоровались, малышня лепила куличики в одной песочнице, а потом подросшие дети толпой бегали вокруг дома, играя в прятки, казаки-разбойники и игнорируя материнские призывы идти обедать.

Инженеры, окончившие лучшие технические вузы страны, по вечерам трудились разнорабочими и трудились с радостью: женщины убирали мелкий строительный мусор, мужчины подавали кирпичи при кладке стен, подносили раствор, обрабатывали доски средством против гниения.Одновременно с жилыми корпусами строилась прилегающая к дому гостиница «Медлен» и заводской детский сад «Стриж» с бассейном, расположенный прямо напротив дома.

Пока велись работы, будущих жильцов отправляли на кирпичный завод в подмосковное Кучино, где нужно было также «набирать часы» в течение месяца. Трудиться там приходилось в две и даже в три смены. Отец работал «на таре» – сбивал ящики для керамической плитки, да так старательно, что вскоре правое предплечье опухло от постоянных ударов.

Положенная нашей семье с единственным тогда ребенком – мной – однушка действительно по планировке оказалась хорошей: площадь её сравнима с размерами двухкомнатных квартир в хрущёвках, большая кухня и огромная прихожая, раздельный санузел и даже кладовка. Сейчас бы про такую квартиру сказали – улучшенной планировки. Одна недоработка – индивидуальные балконы предусмотрены не были. Возможно, это отголосок прежнего общежитского проекта: на каждом этаже находились два закрытых блока по шесть квартир, балкон оказался общим на такое крыло – всего два на этаж.

Название дома «Булат» появилось как наименование молодёжного жилищного комплекса – МЖК, в который, предполагалось, войдет детский садик, гостиница с кафе внизу, жилые корпуса, спортивный зал в подвале, вечерняя детская комната на первом этаже, где жильцы могли бы по очереди сидеть с малышами, пока другие родители работают или отдыхают. Здесь же, прямо в холле, висел телефон-автомат, чтоб в случае чего быстро можно было вызвать для ребёнка врача.

Я не помню тренажерного зала, хотя соседи говорили, что оборудование для него было закуплено, не помню комнату для детей, не помню и ёлку, которую завод ставил в новогодние праздники возле центрального входа в «Булат», – в перестройку не всё задуманное удалось осуществить и продолжить. Но мой друг и сосед рассказывал, что в начале 1990-х он с папой ходил в маленький кинозал, который находился прямо в доме (видимо, это должна была быть та самая вечерняя детская), а в подвалах, которые мальчишки облазили вдоль и поперек, были просторные помещения. И каждый раз, когда в сказках Иван-царевич доставал свой булатный меч, чтобы отрубить головы очередному чудищу на Калиновом мосту, мне казалось, что это непобедимое оружие было сделано где-то в нашем высоком и могучем доме.

Почти три десятилетия назад в «Булате» жили все мои друзья: дом был большой, заселились в него молодые семьи с детьми приблизительно одного возраста, – так и росли все вместе одним поколением в общем дворе.

То есть, сначала мы ходили в тот самый заводской детский сад «Стриж» со стальной птичкой-символом на фасаде и высокими лестницами к группам на втором этаже по бокам. Так складывалось, что и из групп, и с прогулочных участков я всегда видела два окна своей квартиры – в самом центре фасада, – поэтому было ощущение, что дом посматривает на меня и мама всегда рядом.

Тогда территория дошкольных учреждений не была закрытой – мы и на каникулах ходили гулять «в садик», это было вроде как безопасно, но интересно: по боковым лестницам здания можно было подняться почти-почти на крышу – они всегда были доступны, такая архитектурная задумка, – и смотреть на дом и двор свысока; а можно было затаиться в глухой темноте под пролетами, сколько раз играли в прятки – проверенный вариант.

Сквозь решетки забора смотрели во двор, где сидела компания постарше – школьники. И снаряды для игр там были опаснее: качели, крепившиеся к рукам Дяди Степы, и металлическая «лазалка», на которой и мы висели вниз головой, преодолевали, повисая на руках, и с которой прыгали различными способами – прямо, с переворотом, спиной вперед, раскачавшись посильнее. Обычно сидеть наверху нам запрещали, но мы все равно бесстрашно лезли на перекладины, гуляли по ним, усаживались и, свесив ноги, кидали камешки на меткость Дяде Стёпе в вытянутую руку, когда-то сжимавшую милицейский жезл, а теперь похожую на пустую кружку.

Во второй половине девяностых мы с подругой по дому как-то сидели на лазалке и грызли сухие бэпэшки – макароны стоили дешевле чипсов, а хрустели ничуть не хуже. Вдруг мы заметили, что вокруг детской площадки ходит мужчина в белом шарфе и черном пальто, ждет кого-то, наверное. Но как только он увидел, что привлек наше внимание, направился к турнику. Сейчас спросит что-нибудь, подумала я, разговаривать придется. Но, поравнявшись с лазалкой, непрошенный собеседник вдруг упал в снег на спину, и мы увидели: штаны и трусы у него приспущены, чтобы можно было разглядеть то, на что девочкам одиннадцати лет смотреть не хотелось. Спрыгнув с самой верхней перекладины, мы бросились к подъезду и только потом расхохотались. Тогда я вдруг поняла, что наш двор не так уж предсказуем.

На рубеже девяностых и нулевых в «Медлене» стали часто греметь свадьбы. Для детской банды это было возможностью поживиться: когда молодожены выходили из авто и торжественно поднимались по лестнице в кафе, гости осыпали их в худшем случае рисом и лепестками роз, в лучшем – конфетами и монетами. Стоило только процессии скрыться за дверями, мы бросались на сбор, добычу растаскивали мгновенно, конфеты, даже случайно растоптанные, съедали сразу же, а на собранную мелочь в киоске покупали жвачки или барбариски поштучно, на что хватало.

Конфигурация дома такова, что из некоторых окон можно увидеть окна квартир, расположенных в другом крыле. Это давало свободу визуального общения: разговаривая с подругой по телефону, можно было показывать знаками недостающую информацию, хватило бы провода. Летом обходились и вовсе без телефона: открывали рамы нараспашку, садились на широкие подоконники и покрикивали друг другу, шокируя прохожих. Раздумывали о том, как из окна в окно перебросить веревочку, чтобы с ее помощью передавать записки, подтягивая то в одну, то в другую сторону. Помню, решение проблемы мне приснилось: нужно было спустить по шнуру из каждого окна, а кто-то внизу должен был их связать, после чего веревка приводилась бы в натянутое состояние. Впрочем, воплотить идею не удалось: вскоре похолодало, окна заклеили, а весной необходимость в шпионской линии связи отпала.

Фирменной игрой нашего двора были «Столбики». Неподалеку от детской площадки находилась уличная сушилка для белья – десять столбов специальной конструкции «грабли» с натянутыми на зубцах веревками. Видимо, таким образом было исправлено отсутствие балконов в доме. Игравшие становились каждый возле своего столба, обязательно касаясь его хоть чем-то – рукой, спиной, мыском ноги. Смысл действия заключался в том, чтобы успеть поменяться опорой с другими игроками, коснувшись своего столбика до воды. Если он успевал это сделать первым, водить начинал ты. В других дворах тоже были подобные сушилки, но почему-то играть все приходили к нам.

Со стороны «Медлена» дом отделяли от дороги высокие тополя с множеством вороньих и галочьих гнезд. В июне начинался птицепад: галчата и воронята пытались встать на крыло, но некоторые опускались на траву под деревьями, не в силах летать. Мы называли их Йориками, сажали на плечо, кормили отломанными хлебными корками, давали пить воду из пластмассовых крышечек и пытались научить выговаривать своё имя. Птенцы вскоре улетали, но один терпеливо и безнадежно гулял с нами особенно долго – двое суток, целая жизнь тогда. Наконец, мы настолько ему надоели, что, в очередной раз сорвавшись с чьего-то плеча, он взвился изо всех сил и залетел на перекрытие прохода между жилым корпусом дома и гостиницей – ещё одно странное архитектурное решение. Чтобы спасти заблудшего Йорика, мы вычислили, окна какой из квартир на втором этаже выходят туда, и отправились на выручку. Долго звонили в дверь в надежде, что хозяева разрешат нам вылезти и забрать птенца. Но открывший мужчина в махровом халате наотрез отказался помогать, за что незамедлительно получил прозвище Махра. Йорика мы так больше и не видели, но ещё несколько лет ждали, что он прилетит к нам уже взрослой птицей.

На озеро, которое сейчас Озеро-за-«Макси», а раньше было просто озеро, по утрам ходили ловить рыбу. Помимо дамбы, отвечающей, как мы думали, за слив-набор воды, по мосткам можно было перейти на понтон – металлическую коробку непонятного назначения, стоящую недалеко от берега, но всё же в озере. Наша начинающая компания прибилась к старому рыбаку с профессиональной телескопической удочкой-пятиметровкой, который тягал с глубины карасей и плотву, а после нес продавать. Нам же со своими бамбуковыми устройствами, самодельными поплавками и грузильцами удавалось выловить с мелководья только тощих пятнистых ротанов, которых к концу лета отказывались есть даже дворовые кошки.

Позади детского сада была березовая роща – Березки, где мы подрабатывали, собирая «чебурашки» и водочные, и рынок, точнее, «Микрорынок "Колос-2"». Сюда приезжали молочники с большими алюминиевыми бидонами, из которых мерным ковшом разливали «Павловское», с машин продавали сафоновские батоны, а на раскладушках вокруг можно было купить спрятанные под мягкими игрушками и в коробках из-под ботинок незаконные петарды – одинарные, тройные, светящуюся «Пчелку» и ракетницы.

За стоящими по периметру рынка киосками росли кусты лещины. Дождаться созревания нам не удалось ни разу – период активного собирательства начинался, как только мы вспоминали об орешках. Забираясь на забор и крыши киосков, мы стрясали и обдирали «одинашки», «двойняшки» и «тройняшки» – сросшиеся плоды, после чего сидели в Березках на пнях и сломанных ветках, расплевывали по сторонам нетвёрдые ещё скорлупки и отыскивали в невызревшем молоке зачатки сладковатого ядрышка.

Периодами мы совсем не ходили на улицу, гуляя с соседями «в кэридоре», который произносился, как нам тогда казалось, на иностранный манер. Планировка общих помещений в «Булате» все же похожа на общежитие: в одном крыле – прямоугольный холл с квартирными дверями, а в другом – узкий холл, напоминающий траекторию хода шахматного коня. Наше крыло относилось к последней разновидности. В этой букве Г с выходом на балкон мы строили шалаши из досок, оставшихся после соседских ремонтов, играли в прятки, в «Слепого кота» – поймай кого-нибудь, хоть взрослого, и угадай на ощупь, – и в «Лава-пол», когда нужно было передвигаться по различным предметам, но никак не по расколотой плитке, здоровались по пять раз с проходящими мимо соседями, пытаясь не заржать. Наверное, родителям было спокойнее, что молодежь сидит в тепле и безопасности на ящиках с картошкой, а не бродит впотьмах по криминальной Сэколке, где, как говорили, стреляют бизнесменов и барыжат самогоном.

Иногда мы сидели на подоконниках возле лифта. Звука там было побольше – старые коробки и шкафы с заготовками не скрадывали пространство, не закрывали стены, присутствие реверберации делало голос почти концертным. Помню, в шестом классе мы выучили битловскую «Yesterday» – как здорово было акапельно гонять ее по подъезду, пока выходивший из соседнего крыла сосед не смутил словами «Ого, певица какая».

Главным местом силы был, конечно, балкон. Все-таки мы ходили в коридор «гулять», поэтому обязательно должны были дышать свежим воздухом. Просто дышать было скучно, и развлечения придумывались самые разные, но доставалось, в основном, жильцам другого корпуса, чьи окна хорошо просматривались с нашей боевой позиции. Хулиганили мы с погодкой-соседом: распилив отцовской ножовкой мою детскую алюминиевую лыжную палку и освободив ее от лишних приспособлений, мы получили два отличных индейских охотничьих орудия – рябина звонко стучала по металлическим карнизам и глухо билась в оконные стекла, но разглядеть, откуда летят снаряды, было невозможно – балкон темнел, скрывая нас.
Из маминых вязальных спиц с помощью круглогубцев мы согнули две миниатюрные рогатки, натянули на них канцелярскую резинку и получили возможность без лишних усилий стрелять стальными скобками, нарезанными из тех же спиц, на неслыханное расстояние – по несчастным соседским окнам. В тот раз сосед, карауливший за шторой, пока мы проколемся и выдадим себя, не выдержал царапающих звуков, распахнул раму и стал грозить нам матом и милицией.

В эпоху лазерных указок мы пугали пешеходов красными точками снайперских прицелов и однажды довели даму легкого поведения, которая в шортах, высоких сапогах и полушубке ожидала кого-то как раз под нашим балконом. Как только она поворачивалась спиной или боком, мы наводили лазерку на асфальт прямо перед ее мысами, после чего прятались, садясь на корточки за балконный бортик. Наконец, леди не выдержала и плывущим голосом, запинаясь, стала считать: «Р-раз, д-ва, т-ри, четыыы-ре, пь-ать. О, пять! Вижу! Уже иду!» Так мы поняли, что нас раскусили и, хохоча, ушли с балкона на ящики. Хулиганить с чужих балконов этажом выше или ниже мы еще не додумались, хотя возможность была: все они соединены пожарными лестницами и люками. Позже нижний люк мы заблокировали сами, положив между петлями и бетонным бортиком дощечку, когда снизу пытался прорваться очередной сосед и надавать нам горячих за набросанные на сушившееся белье паленые спички. Верхний люк тоже прикрыли после серии краж: то детские спортивные костюмчики с веревок снимали, то полотенца.

Весной мы задумали развести на балконе огород: достали пластиковые ящики, принесли земли с озера, купили в рыночном ларьке семена петрушки, укропа и салата и совместили все компоненты. На кирпичах над «грядками» карандашом указывали даты полива. Видимо, ящики были маловаты или семена сидели слишком часто, но в итоге и укроп, и петрушка, и салат выродились в тонкие безлистные стволики, которые к лету засохли. Ящики же еще долго стояли на балконе, не выносить же землю обратно на озеро. За ними было решено сделать сейф – в кирпиче с помощью молотка и гвоздя выдолбили полость, в которую спрятали вкладыши с машинками, монетку и прикрыли дощечкой – никто не должен заметить. В 2019 году в доме делали ремонт, меняли балконные двери, красили стены и наш сейф замазали шпаклевкой.

Когда этаж повадились расписывать тагеры, мы решили мыть стены у лифта. Все оборудование: таз с водой, табуретка, тряпки, мыло и сода. Помню, нам тогда помогала соседка. Увидев, что мы не со всем справляемся – где не достаем, где сил не хватает, – она вышла со своим ведерком и перетерла за нами сложные участки и окна заодно. Долго наш этаж был самым нерастэгованным – лифт тогда не работал и, поднимаясь пешком, можно было с гордостью сравнивать.

Со временем дом стал меняться: многие первые жильцы приватизировали и продали квартиры; люди мелькали, лица не запоминались. Друзья один за одним закончили школу и уехали; теперь не до двора, не до коридора. Атмосферы одного – заводского – круга почти не осталось, те, кто когда-то получал здесь квартиры и еще жив, уже на пенсии. «Медлен» некоторое время, кажется, вовсе не работал. МЖК «Булат» стал просто домом, как и многие другие смоленские девятиэтажки в спальных районах. В его подвалах открывались и закрывались магазинчики, заработала служба ремонта; на первом этаже, где когда-то был сквозной проход между подъездами, открылась школа иностранных языков. Одну из квартир купили под нежилое, сначала там располагался магазин здорового питания, а теперь – ритуальный с круглосуточной красной бегущей строкой в окне.

На месте Березок и рынка отстроили «Макси», лещину вырубили, дикое заросшее озеро облагородили, территорию вокруг превратили в парк с дорожками и фонарями, понтона на воде больше нет, но рыбаки все равно сидят по берегам и даже что-то вытягивают. Петарды стали доступны в любом ассортименте. По Соколовского вечером ходить не страшно: вывески светятся круглосуточно.

Стены в холлах дома после очередного ремонта не расписали, разве что на зеркало в лифте периодически плюют. В коридорах копится всё больше вещей: теперь здесь стиральные машинки, старые телевизоры, мешки с цементной смесью. Мы с мамой продолжаем вешать на стены нашего крыла шарики к новому году и снежинки на балконную дверь. Под окнами появилась современная детская площадка: дяде Стёпе составляет компанию не только наша «лазалка», но и качели, карусели и даже небольшой разноцветный домик.

Своих прежних друзей я в социальных сетях вижу чаще, чем в «Булате», где никто из них уже не живёт. Не живу здесь и я. Но, приходя в гости к своим, я здороваюсь с родителями ребят из моего детства – хулиганов, которые гоняли нас по лестницам, заставляя прыгать в окна, и теперь спились; соратников-собирателей, с которыми мы не раз обдирали каштан около телефонной станции и, натирая плоды о бордюр, делали волосатые коричневые мячики – и, как тогда, они называют меня просто по имени. Поэтому мне хочется бережно сохранить так стремительно уходящую эпоху прежнего «Булата», какой я ее помню, как часть своего детства.